Луиджи Зойя. Наркомания: патология или поиск индивидуации:

Потребительский мир

Наша цель в начале данного исследования заключалась в том, чтобы найти идеи и гипотезы, которые помогли бы понять современное явление наркомании. Этот поиск шел во многих направлениях. Пришло время соединить разные нити исследования и сделать выводы, чтобы не остаться на половине пути. Пожалуй, каждый согласится, что лучше всего подходить к проблеме потребления наркотиков без предубеждений. Учитывая отличительные особенности разных наркотиков, важно не делить их на "плохие" и "хорошие", а рассматривать отношение индивидуума к ним.

Такой подход поддерживается этимологическими и антропологическими аргументами. Не существует негативной коннотации в названиях отдельных наркотиков, она возникает лишь в отношении их неконтролируемого потребления. Наименее разрушительное потребление наркотиков происходит в определенных примитивных обществах, где оно является частью более широкого и сложного явления. Эта традиция имеет мало общего с тревогой и нетерпимостью, существующими в нашем обществе по отношению к потреблению наркотиков. "Примитивное" потребление наркотиков предваряется актами очищения и жертвоприношения, а также обучением. Оно сопровождается и защищается ритуалами, которые обеспечивают ему роль внутри более широкого контекста. При соблюдении этих условий прием наркотика скорее способствует развитию личности, чем ведет к регрессии.

Наиболее дегенеративные и разрушительные последствия потребления наркотиков наблюдаются именно в нашем обществе, где так не хватает смирения и почтения перед мудрыми мастерами и религиозно-мифологическими истинами. Современная манера потребления наркотиков отличается торопливостью, жадностью и озабоченностью. Несмотря на тенденцию наркоманов к объединению в группы, отсутствие общих руководителей и общих целей делают это уединенное занятие подобным мастурбации. Видения, вызванные наркотиками, не вписываются в окружающую культуру, и им не находится места даже внутри отдельной личности, поэтому они исчезают, как только чисто химическое воздействие определенного вещества заканчивается. Так формируется потребность принять его снова, и возникает риск увеличения частоты приемов. Наркоман не может наладить ритм потребления. Возможно, в начале он пытается сделать это, но, будучи одиноким, испытывая нехватку внешней поддержки и упорядоченности жизни, он упускает контроль и продолжает катиться вниз по инерции. Подобно опухоли, потребление наркотиков может возобновляться и расти медленно, стабильно и неискоренимо.

Учитывая эту превратную мотивацию, стоящую за потреблением наркотиков, попробуем теперь повторно рассмотреть то, что было сказано ранее о неограниченном распространении наркопотребления и его связи с недостатком ритуалов, устанавливающих ритм и форму для этого явления. Успех потребительской идеологии присущ нашей культуре не только из-за отсутствия ритуальных ритмов как таковых, а потому что ее псевдоритуалами пропитано все, особенно наши отношения с объектами. Эти псевдоритуалы направлены не на удовлетворение потребностей индивидуума, а на их усиление и порождение все новых потребностей.

Следовательно, приходится признать, что модель посвящения недостаточна для понимания наркомании в нашем обществе. Ее следует соединить с моделью потребительской идеологии, порожденной миром, в котором сакральное подменяется профанным, ритуал - навязчивостью, а архетип - стереотипом.

Мы уже писали, как происходит расщепление и потеря равновесия в маниакально-депрессивном паттерне, являющемся не только клиническим синдромом, но и архетипической моделью или универсальной человеческой предрасположенностью. С одной стороны, цивилизация впервые в истории попыталась целенаправленно устранить переживания смерти, траура, да и просто печали. С другой стороны, ее конечной целью, ее надеждой на будущее и замещением всех других трансцендентальных целей стало продолжение производства и потребления, причем их неограниченный рост. Таким образом, архетипический маниакально-депрессивного паттерн расщепляется, и второй полюс отрицается в пользу первого.

Образцовым членом общества стал теперь не человек, способный к вспышкам вдохновения и паузам рефлексии, а тот, кто сделал выбор в пользу маниакальности, производя и потребляя больше, чем ему необходимо. Гипотетический психиатр из какой-нибудь древней культуры (например, древней Греции, с ее культом умеренности и самоконтроля), познакомившись с нашим современным человеком, несомненно, нашел бы его выраженным дистимическим психопатом.

Мы не осознаем эту фиксацию на одном полюсе, потому что утратили ориентиры, и продолжаем жить с тем же ожиданием бесконечного прогресса. Эта поразительная односторонность проявляется многими тонкими, неосознаваемыми, вошедшими в привычку способами, так что она подобна метастазам психического рака. Но безграничное распространение стремления к жизни, хотя и отрицает смерть, может парадоксальным образом ее вызвать.

Метастазы психического рака поражают тем или иным образом наше архетипическое воображение. Можно, конечно, не признавать результаты тех исследований психологических причин рака, в которых утверждается, что подавление может способствовать развитию данного заболевания. Но даже если бы они оказались не правы, их точка зрения все равно соответствует архетипической фантазии, что неподконтрольным образом скопившиеся в бессознательном подавленные психические содержания могут зажечь процесс роста опухоли, символически с ними связанной. И даже если эту гипотезу не применять к актуальному материальному процессу, то, по меньшей мере, ее можно отнести к психическому процессу, вырастающему из архетипической фантазии о бесконечном прогрессе. Она также важна для нас в символическом смысле, как сказки и мифы для психотиков. Но не проявляется ли архетипическая фантазия о метастазах в какой-то степени у всех нас? Страшная тема онкологических заболеваний притягивает нас. Считается, что подобные страхи вызваны распространением угрозы этой смертельной болезни. Но помимо медицинской сути вопроса, есть что-то в самом мотиве опухоли-подобного роста, что гипнотизирует нас, страшит намеком на неизбежную судьбу, т.е. на архетипическую силу.

Почему же не существует подобного табу молчания на другие болезни, не менее серьезные, чем рак? "Ужасная болезнь", - обычно говорят про рак, а разве другие болезни, например, сердечные приступы приятны? К другим болезням и патологическим состояниям могут относиться очень серьезно, но у них нет той магической и "сверхъестественной" ауры, как у рака. При раке сила развития и прогресса (деление клеток опухоли) служит смерти, а не жизни.

Проблема метастазов является серьезной для современного человека как в медицинском, так и в психологическом смысле. Метастазы потребления и самого ритма жизни открываются в своих более секретных, бессознательно деструктивных формах в личности наркомана, попавшего в воронку все больших доз за все более короткие промежутки времени. Вероятно, вот почему, драма наркомании пробуждает в обществе чувство амбивалентности, аналогичное пугающей притягательности рака.

Постепенное самоубийство наркомана, который порывает с жизнью, не отрекаясь от нее, а жадно, судорожно "употребляя" ее, привлекает наше внимание, потому что такое поведение оказывается метафорой бесконтрольного потребительского отношения к жизни и смертельно конца, которому оно приводит.

Следует обратить внимание на то, что не только в акте приема наркотика, но и в ритме обращения к нему есть элемент компульсивности (принуждения). Временами создается впечатление, что индивидуум выполняет приказ или подчиняется какой-то трансцендентной силе. Термин "ритуал" не случайно применяется к наркоману, как и к обсессивному человеку или даже просто к тому, кто поглощен ежедневной рутиной. Как известно, существует очень тесная связь между обсессивным поведением и религиозным. Религию Фрейд в работе "Будущие одной иллюзии" назвал "универсальным человеческим неврозом навязчивого поведения". Но с юнгианской точки зрения, религия и одержимость (обсессивность) связаны через общую архетипическую матрицу. Следовательно, нельзя сказать, что причиной возникновения религии является компульсивный механизм, скорее оба эти явления возникают на одной и той же архетипической территории. За одержимостью (обсессивностью) может стоять такая же потребность "трансцендировать" какую-то опасную или ограниченную ситуацию. Однако, при одержимости происходит регресс до стереотипного поведения, и слишком рано прекращается поиск выхода. С этой точки зрения элемент навязчивости у обсессивно-компульсивных выражает не только простой невротический механизм, но и возможности некоторой скрытой силы.

Акт обращения к наркотикам порождается потребностью трансцендировать привычное состояние, и этот факт бессознательно связывает и объединяет наркоманию с религиозными поисками или, точнее, с поисками мистического экстаза. Установление компульсивного ритуала, барьера для трансценденции, связывает лицемерные конфессиональные практики (было бы неправильным называть их "религиозными") с постепенным превалированием регрессивной зависимости от фетиша (успокаивающего наркотического объекта) над поиском экстаза. Беспокойство, от которого страдают многие наркоманы часто проходит не в тот момент, когда вещество непосредственно принимается, а когда его только добыли, и индивидуум знает, что оно есть в наличии.

Бессознательная модель, лежащая в основе наркомании, имеет религиозный оттенок, но ее проявления на практике носят в основном регрессивный, а не прогрессивный характер. Самой подходящей параллелью из мифологии для этой модели является мотив "Потери Рая"¹. В Аламутской легенде мы уже видели образ старца, сообразительность которого заключалась в извращенной эксплуатации потребности в Рае посредством наркотиков. Появление этой регрессивной темы в противовес прогрессивной теме инициации показывает, что отношение человека к наркотикам выродилось, и есть психологический элемент, связывающий посвящение и потребительскую идеологию.

Поиск потерянного Рая означает желание трансцендировать текущее состояние жизни ради обретения чего-то сакрального, причем необязательно через решительное отречение от эго, а скорее путем восстановления здоровья и благополучия и придания последним сакральной ценности. Это искомое состояние благополучия, уже пережитое в безоблачном детстве, часто рисуется в фантазиях. Стоящая за этим поиском потребность аналогична мотивам потребительского поведения и обсессивного синдрома.

Мы становимся свидетелями того, как по мере вырождения модели посвящения в потребительскую, происходит переход от способов использования наркотиков, свойственных примитивным обществам, к современному, как инициация, связанная с наркотиками, превращается в наркозависимость. Среди различных отличительных особенностей отношения к наркотикам, доминирующих в момент первого знакомства с ними, прежде всего, заметны инициатические ожидания. Для тех, кто никогда раньше не пробовал наркотики, ожидания от этого эксперимента бессознательно совпадают с инициатическим ожиданием вступления в контакт с другим, более высоким и сакральным измерением. Это происходит, даже если индивидуум действует из банального любопытства. По мере повторения своих наркотических опытов, "профанация" своей прежней жизни становится ему все более ясной, и он вынужден еще сильнее подавлять свои архетипические ожидания. Повторение подменяет посвящение, и религиозные ожидания уступают место разрушительной одержимости.

И все же среди закономерного постепенного саморазрушения можно обнаружить бессознательные следы древних сакральных тем. В жертвенной установке наркомана можно распознать деформированные остатки древней и универсальной темы жертвоприношения. Жертва приносится ради чего-то священного ("жертвовать" в английском языке "делать священным"), в более драматичных случаях жертвой был сам священник. Можно ли рассматривать медленное самоубийство наркомана, как деритуализованное и непродуктивное жертвоприношение? Это заставляет нас предположить, что существует отрицательное жертвоприношение, когда действует только деструктивная часть этого акта, и когда выполняет его отрицательный герой.

Жертвоприношение и самопожертвование

Собирая сведения о все еще активных в нашем обществе остатках традиционных моделей посвящения, не стоит ограничиваться работами Элиаде, а можно воспользоваться также идеями Мосса, который предложил модель жертвоприношения. Существует много общего в этих двух подходах, хотя первый делает акцент на религиозной функции, а второй - на социальной. По Хуберту и Моссу основной задачей жертвоприношения является "установление связи между сакральным миром и профанным посредством жертвы, т. е. посредством человека, которого убивают во время церемонии"². Заметим, что смерть (в значительных жертвоприношениях разрушается какая-то форма жизни) служит здесь необходимым этапом, центральным переживанием, как и в посвящении. Как мы уже упоминали, в самой возвышенной форме жертвоприношения жертва и священник совпадают-протагонист обряда умирает, как и в случае посвящения. Однако, схема жертвоприношения включает три элемента, что отличает его от посвящения. Если при обычном жертвоприношении этими элементами являются священник, божество и жертва, то в случае самопожертвования добавляется еще один элемент, внешнее лицо, пользующееся пожертвованиями. В христианстве это весь народ, все человечество. Христос сделал этот древний религиозный обряд широко распространенным и радикально простым (когда все три элемента - совершающий ритуал, жертва и божество-совпадают). С одной стороны, христианство возвеличивает жертвоприношение, его божественную чистоту, делая его целью спасение всех людей, основывая на нем новое мировоззрение. С другой стороны, христианство монополизирует жертвоприношение и превозносит его как нечто неповторимое.

Это жертвоприношение возвещало приход нового мировоззрения-монотеистического и центрированного (психологически и политически). Любое другое специфическое и дифференцированное жертвоприношение стало больше невозможным, так как последнее слово уже было произнесено христианством. После самопожертвования самого Бога кто осмелится принести в жертву свою собаку или осла? Пришествие христианства закончилось подавлением ритуала жертвоприношения и психологической потребности, выраженной в нем. Подобным образом христианство подействовало и на посвящение. Посвящение подразумевает возрождение человека, даруя ему новую силу, силу мифологической личности, то есть силу архетипа. Посвящение связывает человека с мифом, непреходящей парадигмой, таким образом обеспечивая ему безопасность и неприкосновенность. Элиаде отмечает, что связь с мифом является главной причиной того, что посвящение так важно в традиционных обществах и фактически отсутствует в нашем профанном Западном обществе, где у человека нет задачи воссоздания связи с мифом, а он сам по своей воле творит историю³.

Согласно Элиаде, именно христианство привнесло такое изменение, обесценивая мифические модели, вверяя человеку задачу искупления. Кроме того, христианство молится о спасении каждого, а не только посвящаемых людей. При своей открытости к массам христианство осуждало связанные с посвящением религиозно-мистических культы греческой ориентации, преобладавшие в то время и постепенно исчезнувшие.

Следует еще кое-что добавить к тому, что уже рассмотрел Элиаде. Нельзя сказать, что христианство не несет откровение или модель духовного пути, или, что христианство не нацелено на трансформацию природного человека и на возрождение последнего в качестве человека священного. Но это освящение одинаково важно и доступно для каждого. Других путей больше нет, и хотя путей должно быть столько же, сколько людей, в реальности остался только единственный, заповеданный Христом. Крещение заняло место обрядов посвящения. Подобным же образом больше нет других истин кроме Слова Божьего. Ритуал стал максимально упрощенным, и в результате посвящение стало доступно каждому (следовательно, никому). Оно выполняется один раз и для всех, причем не только онтогенетические -для индивидуумов, но и филогенетически-для всего человечества.

Как и в случае с жертвоприношением, этот новый подход так возвышает религиозную миссию, что древние ритуалы, более ограниченные и не связанные в такой степени с абсолютными этическими концепциями, потеряли значимость и привлекательность для людей. Поэтому посвящение исчезает как дифференцированная специфическая возможность, гибкая и приспосабливаемая к различным потребностям. Это полное исчезновение связано с тем, что христианская трансформация не обеспечивается ритуалами, а является лишь частью монотеистического развития, которое постепенно привело к современному миру, Единому миру (или миру Единого Бога), который в структурном, если не в идеологическом смысле располагается между марксизмом и фрейдизмом с одной стороны и иудо-христианским наследием с другой. Ницшеанское возрождение греческого политеистического духа, юнговский архетипический подход и работы Хиллмана⁴ служили противовесами на психологическом плане этой редукции к Единому и тенденции отрицать сложность психологических реалий в пользу унитарных требований эго.

Посвящение постепенно отрицалось европейской культурой частично из-за того, что его относили к покоренным примитивным культурам, а частично из-за связи с эзотеризмом и образованием групп посвящаемых, создававших риск возникновения субкультур и социокультурных групп с совершенно автономными, отличными от общепринятых системами ценностей. С приходом христианства эзотеризм, за исключением гностицизма, утратил свою законность.

Авторитарным указом можно отменить практику посвящения, но нельзя устранить базовые архетипические потребности, в результате их удовлетворение будет происходить в упрощенных суррогатных формах. Мы уже приводили типичный пример, когда группа демонстрирует солидарность и вырабатывает секретный код поведения, используя наркотик в качестве предлога. Парадоксальным образом обращение к наркотикам в меньшей степени табуировано, чем само посвящение. Употребление веществ не противоречит современным ценностям. На самом деле именно потребительская идеология открыла дорогу для наркомании, и помехи здесь только из-за токсических свойств наркотиков и практических неудобств, ими вызванных.

И попытка возврата к посвящению, и попытка ритуализировать и институционализировать потребление наркотиков (конечно, тайно), по-видимому, являются не индивидуальной, а коллективной реакцией, культурным противовесом по отношению к психологическому монотеизму эго и разума и идеологическому монотеизму редукции к Единому. Посвящение пытается вернуть менее редуктивную установку и создать экзистенциальные предпосылки, в то время как потребление наркотиков, особенно галлюциногенов, продвигает к политеистической психике, свободной от верховенства эго (нечто похожее также делают сновидения).

Легко понять, почему эти явления не остаются в форме изолированных субкультур за рамками цивилизованного общества наподобие криминальных групп. Они имеют тенденцию появляться в более широком контексте. Это не отдельные случаи индивидуального бегства от действительности или от общества, а "культурные" ресурсы, существование которых оправдано чрезмерной однобокостью нашего мира.

Суррогат религиозного опыта

Посвящение безошибочно амбивалентно. С одной стороны, оно подразумевает, что индивидуум будет хранить молчание в отношении открывшихся ему истин, а с другой стороны, посвящение требует от него вносить вклад в укрепление группы, вербуя новых "адептов". Чем сильнее идентификация индивидуума с группой и новой верой, тем больше влияние второго аспекта, тяги к прозелитизму. Примеры этому заметны и в психоанализе. Известно, что психоанализ с его ритуалами, "откровениями" и обещанием возрождения является одной из немногих современных форм посвящения. Но как часто, завершив анализ, люди тратят много энергии для убеждения других в его пользе, в ценности аналитических теорий и практик! Амбивалентное обращение в свою веру можно четко проследить у потребляющих наркотики. С одной стороны, лишь немногие люди не осознают огромной ответственности, которую они берут, распространяя наркотики. И все же потребность пропагандировать часто проявляется бессознательно. Бывает, что наркоман, описывает свои переживания таким образом, что вызывает любопытство и зависть присутствующих. Его слушателей впечатляют не столько психофизические изменения, которые пережил наркоман, сколько перспектива возрождения, которая в первую очередь привела его к наркотикам.

Осознанное и умышленное обращение в определенную веру обычно свойственно только наркодилерам. Наркоман, который сам не распространяет наркотики, обычно осторожен, когда говорит о них с другими, поскольку в некоторой степени боится их втянуть. Однако, когда он говорит о себе, то часто красочно передает удивительные свойства наркотика, вовлекаясь таким образом в прозелитизм. Было бы слишком просто назвать такого человека лицемером. Он искренен, хотя и диссоциирован. Он осуждает токсичное действие на организм и зависимость от наркотиков, но в то же время ему бы хотелось пригласить других в ряды посвящаемых и укрепить секту, несущую новую "веру". Иными словами, ему бы хотелось вовлечь других людей в архетипический элемент (третий в нашей схеме), избавляя их в то же время от контакта с первыми двумя элементами, - что ему не удалось сделать самому из-за невыполнения главного условия, из-за утраты контакта с сакральным измерением.

Так как нас больше интересует предотвращение потребления наркотиков, чем борьба с ним, мы подозрительно относимся к любому положительному отзыву о наркотиках, даже если это лишь частично положительные высказывания. Такие оценки могут легко перерасти в пропаганду. Пытаясь прийти к не одностороннему и не моралистическому отношению к наркотикам, важно отметить, что положительные отзывы о них исходят от людей, которых обычно считают "мастерами"-творческих людей, ищущих в наркотиках стимул для творчества. В наше время, как и в древности, поэты сочиняют похвальные оды алкоголю, достаточно вспомнить Бодлера и Аполлинера, посвятивших этой теме целые тома. Мы уже отмечали, что одним из факторов, ведущих к вырождению наркопотребления, является недостаток современных мастеров, способных вести за собой и регулировать потребление наркотиков. На самом деле, всегда есть несколько влиятельных людей, которые не воспринимают наркотики и алкоголь отрицательно, а говорят о них с философской позиции или иронично. Их отношение остается отстраненным и абстрактным, основанным лишь на книгах, фильмах или пьесах.

Брехт и Чаплин говорили, что алкоголь способствует добродушному и непринужденному общению. Их герои в трезвом состоянии были жестокими и недоверчивыми людьми, и опьянение делало их человечными и щедрыми. Подобная же косвенная пропаганда велась и в отношении менее знакомых веществ. Олдос Хаксли в своей книге "Двери восприятия" описывает экстатические переживания, вызванные приемом мескалина. В "Разнообразии религиозного опыта" Уильям Джеймс упоминает, что алкоголь или вдыхание закиси азота способствуют достижению мистических переживаний. Они рассматривали эти вещества в качестве средства осуществления тех же надежд, которые молодой Фрейд возлагал на кокаин.

В определенном смысле Фрейд подобно современным наркоманам материализировал и упрощал свой собственный поиск важного откровения, проецируя его на наркотики. Тот факт, что исследования Фрейда привели к появлению самой эзотерической из современных профессиональных групп - "касты" психоаналитиков (а не к фармакологическому прорыву) - подтверждает, что экспериментирование с новыми наркотиками и пробуждение инициатических ожиданий возникают синхронно.

Проблема прозелитизма ставит дилемму "терпимость - репрессии" в один ряд с этическими вопросами, вызванными распространением наркотиков. Известно, что наркотики, при всем разнообразии их действия, могут наносить большой вред организму человека. Их психические последствия не менее опустошительны. В наркотиках могут искать замену религиозному опыту - бессознательно, если речь идет об обычном человеке, но осознанно в случае просвещенной личности, какой был Уильям Джеймс. В определенном смысле это ложный путь, потому что "религиозный" опыт, хоть и достигнут, не может быть успешным, так как он является прямым архетипическим опытом. Психофизические изменения вызывают внутреннюю бурю образов и состояний сознания, аналогичных тем, что вызываются прямыми архетипическими переживаниями, когда человек переживает приближение к "нуминозному"⁵.

В результате, любые другие переживания в жизни становятся бессмысленными и незначительными, и человек возвращается к наркотикам.

Боги разговаривают с нами через наркотики, но только в этих состояниях, и постепенно наша связь с внешним миром умирает. Этот диалог происходит без каких-либо обрядов или защиты, обеспечиваемой группой. Мы не прошли подготовки для такого контакта, да и не научились слушать. Любая теофания невыносима, если она происходит не в контексте веры. Любая религия учит, что Бог слишком могуществен, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, что по словам Святого Павла может повергнуть в "ужас". Встречая такой опыт без должного уважения и разумной дистанции, а также без какой-либо помощи, мы попадаем "в руки живого Бога", чей свет и энергия могут нас сжечь.

1. См . M.Jacoby. The Longing for Paradise, Myron Gubitz, Boston: Sigo Press, 1985.
2. H.Hubert and M.Mauss. Sacrifice: Its Nature and Function, Halls, W. D., tr. Chicago: University of Chicago Press, 1964.
3. М. Eliade. The Myth of the Eternal Return. Princenton, University Press, 1971.
4. I.Hillman and D. Miller. Psychology: Monotheistic or Polytheistic^ In New Polytheism. Dallas: Spring, 1981.
5. Эта концепция Юнга происходит из многих источников, например, из работ Рудольфа Отто. См. The Idea of the Holy. London: Oxford University Press. 1910.